“…на тихой задумчивой Юрюзани…”
Светлана Гафурова
“…как русские могут свободно смотреть по телевизору на пустующие российские деревни, почему их сердце не обливается кровью за опустевшую родную землю…” (отзыв литовцев, приведенный С.Гафуровой в предисловии к книге уфимского публициста-эколога Бориса Павлова ““Покушение на заветное””
Вот и отшумел, отблистал в памяти прошлогодний – первый миссионерский сплав – по реке Белой, на одном из лучших туристских маршрутов – с пещерами, скалами, водопадами, ‑ на нарядных катамаранах, с профессиональными инструкторами.
Таинственный разверстый зев Шульган-Таш, знаменитой Каповой пещеры, ароматы ста трав, можжевельника, сосен, звон пчел. Пчеломаток из Бурзянского заповедника вывозят в Европу, славен башкирский мед.
Голубое озеро – бирюзовое в оправе скал. Здесь царство мхов, камней, цветов. Вот он – цветущий курай, ставший эмблемой республики, мощно вздымает свои соцветия над нашими головами.
Вода прозрачна до дна, видны разноцветные камешки. Она сияет, бликует на солнце. Носятся стайки мальков за веслом, здесь ловятся хариусы.
Мир первозданен, незыблем, хотя плывут чередой туристы, звонко перекликаясь – Москва, Стерлитамак. Уфа, Челябинск, Самара… Здесь Всесоюзный маршрут. Благоустроенные стоянки – и нет разбитых бутылок, мусор идет в костер, пустые банки закапывают…
Человек в мире с природой, в мире – со всем миром…
Но постепенно ландшафт меняется, напоминая военный. Ревут моторы, тянется дым костров с вырубок, холмы обриты уродливо, как перед экзекуцией, перед наступлением Иштуганского водохранилища.
Опрокинутые зелеными коронами вниз березы уже гниют в воде, вместо того, чтобы нести свет своих белых стволов…
10 лет воюют против грядущей здесь катастрофы – Иштуганского водохранилища – лучшие умы башкирских ученых, экологов, публицистов… И Борис Павлов – один из них. “Покушение на заветное” – точно и горько – название его книги.
И туристы-инструктора попросили с ними вместе пройти любимый маршрут священника, чтобы помолиться соборно о спасении и благоденствии этих мест. Так родился первый у нас миссионерский сплав. Прошел год.
И до срока пуска Иштуганской плотины остался всего один год…
Что возобладает здесь – добрая Божия воля или слепое разрушительное начало?
И вот второй сплав. Безлюдная Юрюзань, и странными кажутся между суровых скал и хмурой зелени яркие надувные плотики, каруселькой крутящиеся от неслаженных еще ударов весел. Это спасательные плоты, круглые – для устойчивости на волнах, но грести на них нелегко, удары весел идут под углом и гасят друг друга.
Часто моросит дождь. Куртки и сапоги. Нет курортного оперения прошлого сплава, не будет даже в жару. Нет многочасовых дебатов – внутренней миссии – как это было с нашими милыми инструкторами. Люди знают друг друга, и им не надо что-то многословно доказывать. Все – православные.
Суетливое оживление двух первых дней прошло. Мы не ждем уже открытий и неожиданностей за каждым поворотом, река спокойна, пейзаж почти не меняется.
Появляется чувство весла, и, хотя почти у каждого большой палец правой или левой руки заклеен пластырем, плотики обретают маневренность и надежность – дома, общины, крова.
Нас 20 человек и 4 плота. На каждом плоту среди мужчин есть одна женщина и ребенок…
Впрочем, как уточнил отец Роман: “У нас здесь нет женщин – есть сестры”.
И братья. Безотказные в помощи. Не разбирающие при выгрузке где чей мешок и рюкзак – они несут их на берег, нагруженные по верблюжьи – со всех сторон.
Все вместе заготовляют дрова – на долгую ночь у костра и неспешных бесед – о мироздании, вере, истории…
А сестры вместе готовят обед и ужин. Дежурство стало скорей формальностью, при неизменно старшей по кухне Ксении все остальные – помощницы.
И пятилетние Катя с Камилкой моют в ведре очищенную картошку. Или раздают всем на трапезе по две конфеты.
И мелькание их пушистых голов в любом деле становится скоро привычным, необходимым.
А тихий философ Федя вдруг своим замечанием заставляет задуматься или расхохотаться.
-Что бы мы делали без детей? – спрашивает Давид, полузадушенный только что ими в куче-мале, ‑ Было бы скучно, наверное.
Мы все нужны здесь друг другу. Вот появились младшие дети на сплаве, и Феликс наш повзрослел, опекает младших. Вот он, помедлив, вытаскивает баллон с остатками ключевой воды – для расхныкавшейся Камилки.
Она просила воду не у него.
Каждый день полон трудов и испытаний, маленьких, но многочисленных, ‑ вроде непрерывного пения комаров или туч мошки, одиночных мощных слепней – отряды и подвиды насекомых меняются здесь на каждой стоянке
И это порождает терпение.
Слаженность действий рождает покой. День заведен с утра, как часовая пружина, общей молитвой. Мерность гребков, на сделанных братьями к сплаву веслах надписи “трудись” и “молись” – мелькают перед глазами.
И стихают слова, и молчит любопытство. Интересна уже не чужая судьба – растет чувство родства, мы делаем одно дело, у нас одна цель, мы ”единомыслие исповемы”.
“Едиными сердцем и устами славим Господа”.
Мы – члены общего Тела Христова – Церкви, мы – единый живой организм.
Слова обрели плоть и кровь.
И никого не удивляет фраза отца Романа, вернувшегося из деревни на катамаран (так по привычке нет-нет да и называют наши суденышки ветераны прошлого сплава) – “Ну вот и снова мы на воде – в блаженном одиночестве”.
Двинулись весла, отвязана чалка, мошек и зной относит назад река…
Единство и одиночество. Противоречий здесь нет. Мы – единый Адам, человечество – наедине с Богом.
Мы – вместе с Богом.
И, ступая на берег, идя в деревни, стучимся в окна, в сердца: “С нами едет священник. Может быть, кто-то хочет принять Святое Крещение, крестить детей, помолиться вместе о Ваших усопших на кладбище? Все требы бесплатно”.
Апатия и недоверие людей тают как лед.
В общей молитве растет чувство родства.
‑ Как вы попали к нам? По реке? На плотах? А сколько вас там? У вас нет хлеба? – отдают даже начатые буханки. “Пока батюшка крестит, я успею испечь, заходите”. Запах свежего деревенского хлеба, с чем сравнить его? Так, наверное, пахнет добро.
У него вкус родниковой воды и запах свежего хлеба…
А люди несут мед, сметану, яйца с оранжевыми желтками, масло в стеклянных банках – и молоко, молоко, молоко… “Только банки верните, пожалуйста”.
Вокруг кроткие загорелые лица. Идет покос. В деревнях нас встречают старенькие да маленькие. Впрочем, маленьких наперечет. Не рожают в деревне – молодежь разъезжается, работы нет, медпункта нет, телевизоры не работают, нет телефонной связи, на протяжении всего маршрута от Урман-Тау до Чернояра неоткуда было позвонить в Уфу. И сотовый там не берет. Автобусы до райцентра – 2 раза в неделю, или узкоколейка, где покупают солярку в складчину, или – единственной связью – река.
Заколоченные дома, поросли бурьяном усадьбы… а земля – чернозем, воздух – березы, сосны и ягодник, липа цветет…
Рай. Эдем, оставленный человеком, спустившимся в смрадные города.
Ежовка
Заброшенная деревня. Рассказывает старожил ее Александр Михайлович Сазанов: “Мне 74 года. Я здесь родился, я здесь крестился. Это ж большое село было, и все разрушили, ироды. Не было у нас путевых руководителей, а разоренье одно. Здесь же большущие дома были, поглядите на ворота”.
Мы идем по широкой улице, а за огромными воротами – пустыри с бурьяном в человеческий рост. Дома вывезены или просто разрушены, или на просторном фундаменте лепится кособокий домок…
‑ Улицы были чистые, канавки прокопаны, ‑ продолжает он. ‑ Места здесь богатейшие. Ягода всякая – земляника, черника, малина. Рыбка всякая. Травы почти все целебные. Люди прекрасно здесь жили. У каждого была баня на берегу, у каждого – родничок. Воду только родниковую пили.
По самому берегу шла черемуха. Очень красиво здесь было.
А дома – плахи вручную тесаны, лес старинный, толстый. Дома теплые были.
Я маленьким пацаном был, отец купил мне первые стальные коньки – все катались на деревянных – халатишки свои распустишь по ветру и летишь! И я в прорубь попал. Прибежал домой, содрал с себя все – и на русскую печку. Прогрелся – и хоть бы что…
Дома разбирали тут при Хрущеве, свозили их на укрупнение колхозов.
Все разрушили, чтобы начать новую жизнь, а что получилось?
Церковь разрушили. Когда ее ломали, то люди плакали – и до сих пор плачут. В 50-е годы она еще стояла. Сломали в 60-е.
Церковь была деревянная, ее разобрали и перевезли в Михайловку на школу. Разбирали наши, армянам предложили, те отказались.
Я еще колокол помню, как колокол сбрасывали. Мы по куполам лазили.
У нас в семье все верующие были. Мы ведь какое воспитание прошли. В школе говорят – Бога нет, а дома за стол сядешь не перекрестившись, бабушка ложкой в лоб, учили молиться. Икон много в доме было.
Когда умирала мама, мне 2 года было, она перед смертью сказала: “Шуре – медный крест”. И я его храню.
‑ Это ж в какие годы было?
‑ В 30-е.
‑ Это дорого стоит.
‑ А у нас с маминой стороны был священник, Ширяев, имени его я не помню, он из села Ширяевки, там была мельница у дедушки. С тех пор, как их раскулачили, мы не виделись 60 лет. Еще был у нас в селе свой церковнослужитель – Иван Богомол. Вам о нем и о церкви больше мой дядя расскажет, он меня старше, он больше помнит, ему 80 лет.
А нас как в Ф30 всех забрали, я попал на Кузбасс, я – шахтер, приезжаю сюда и только плачу. Сын мой приехал сюда фермерствовать, а дорог нет, и никакой подмоги. 2 раза землю тут мы выкупали, один раз – у башкир, другой – у Советской власти…
‑ А земля какая здесь!
‑ Чернозем”.
Мы подходим к дому, где живет его родственник Иван Васильевич Сарапулов. Он стучит в двери, через несколько минут к нам выходит статный, подтянутый военный, на пиджаке фронтовые награды – за освобождение Варшавы, Кракова, Крест “За заслуги перед Польской республикой”…
‑ Жаль, сестру вы не застали, она год назад умерла. Сестра могла бы рассказать о селе больше, у нее была идеальная память. Она была секретарем сельсовета, историю она знала…
Церковь была здесь – красавица.
Из-за реки видно было, как маковки позолоченные блестят, так весело, крыша зеленая… Колокол был один большой, другие ‑ меньше.
Звонарь красиво играл – Иван Богомол. Фамилия у него другая была, его так прозвали, потому что он всю душу отдавал церкви. Зимой и натопит ее, и дров заготовит.
Приход был большой, на службах народ не вмещался в церкву, на крыльце стояли.
Очень большой был хор. Мой родной дядюшка с маминой стороны на крылосах стоял (как поэтически точно звали в народе клирос – “крылосы”. И.Е.). его звали Ширяев Андрей. Он пел так, что лампы тухли… Их выгнали потом в Сибирь. 7 сыновей и 4 дочери у него было.
У нас бабушка была очень религиозная, мама хорошо читала Псалтирь, ездила в церковь в Дуван, в Вознесенку.
У попа нашего, отца Николая Чугунова, дочь была моей крестной. Сусанна, она была замужем за моим дядей, жила в Златоусте, сейчас уже умерла.
А другая его дочь была революционерка, поэтому его сильно не притесняли потом, он сам уехал.
У нас народ был негрубый, к религии относились хорошо. Здесь гектара два были поповские земли, и за речкой покос.
Попы приезжали несколько обедненные из городов, а здесь они поправлялись, здесь все несли им, кормили и не жалели для них ничего.
В Петровки ‑ ведром сметану носили.
Здесь жили очень добрые, миролюбивые люди. Не было привычки дома запирать – палочки ставили.
Мужики были все серьезные, работные. На всю деревню было 1-2 пьяницы, и то их пьяницами нельзя было назвать, выпивали по праздникам. А остальные – на Рождество, Пасху, Федосьев день (престольный праздник).
Мужики никому не давали драться. Молодежь была разная. Бывало, молодая баба бежит: “Уйми мужа”, а наутро, когда он проспится, сам уже идет извиняться…
Народ крепкий был. Принесли в церковь крестить моего брата Василия, он в Новый Год родился, а в купели застыла вода. Батюшка Чугунов пробил лед: “Ничего, Сарапуловы все крепкие!” Так Василию сейчас 70 лет, а он еще недавно в Юрюзани купался в марте месяце.
По происхождению мы – казаки. Форпост России.
Вот только храм порушили зря.
А ведь мой дедушка, Антип Михайлович Сарапулов, был застрельщиком в строительстве храма.
Вот здесь, на этой площадке, собрались мужики решать, где строить церкву, и одного голоса не хватило, а то бы в Усть-Атаевке стоили. Усть-Атаевка – красивейшее село…
А какой был мой прадед – идет по улице, всех за стол к себе зовет, а кто не пойдет, ругает, а начнет угощать – кормит до тех пор, пока гость не заплачет…
Сейчас от села 8 домов осталось, а людей нет никого…
Когда первый колокол сбрасывали, я в классе 3-м учился, а пошел в школу 9 лет, привезли меня на санях…
‑ Почему в сентябре на санях?
‑ А это зимой было. Вы же не знаете, как раньше образование получали, мужские руки нужны были в хозяйстве, и в школу нас отправляли только по зиме, когда все работы кончались…
‑ Как в Узбекистане на хлопке…
‑ Сидим мы на уроках, а тут начали колокола сбрасывать, кувалдой крошили их, будь здоров. И эти два мужика потом, которые разбивали, погибли на фронте.
Из икон делали парты, выковыривали на них глаза.
А мне бабушка зашила в портмоне крестик, когда я на фронт пошел. И все, кто со мной были, погибли, прямое попадание в самолет было, а я уцелел, только ранения и осколки…
Я в авиации служил, механиком. Вылет за вылетом – ночь не спишь. С рук – обмороженные – сходит кожа как с картошки. Сорвешь один вылет – под трибунал. Самолет только ведет летчик, все остальное делает механик. Снаряды грузили вдвоем – по 250 кг.
У нас 60 мужиков погибло на фронте. Никто от службы не уклонился.
Мы всегда служили отечеству – казаки.
В войну один мужик остался на всю деревню – Андрей Порфирьевич Петухов – по возрасту. Так он всем бабам в селе помогал, бескорыстно. Кому инструмент, кому дрова заготовить.
И каждый вечер – молебен. Все, кто выжил во время войны, за всех молились.
Верующий человек – он чем-то огражден, даже во время обстрела, особенно, если за него молятся”.
Мы идем с нашими прекрасными провожатыми к месту церкви – крапива, бурьян – выше головы. Они раздвигают крапиву, проламываемся сквозь кусты – обнаженный фундамент: “Я прихожу, ставлю свечки здесь”, – говорит Иван Васильевич. Отец Роман разжигает кадило и служит на фундаменте церкви молебен.
‑ Чтобы возродилось наше село, ‑ просит Иван Васильевич.
Идем на кладбище. Запустение, сломанные кресты, крапива. Только в одном месте выкошена трава на ряде могил – Сарапуловы.
“Какое кладбище было! Лучшие кресты вывезли, остальные – сжигали. Вот здесь поставили барабан, зерно молотили на могилах”.
А вот облупленный памятник со звездой – “7 расстрелянных – невинные души, дети 17-14 лет, один секретарем в сельсовете работал. Когда белые пришли в село – расстреливали. Моя тетка хотела попугать сына, чтобы поздно по девкам не бегал, пожаловалась, а его арестовали…
Живых в могилы ложили. Сазоновы, Морозовы… В Полькином логу.
Мамин дядя – полный Георгиевский кавалер, в Дуване его изрубили на куски белые.
Красные так не безобразничали. А белые принимали очень жестокие меры.
Тухачевский сказал: “Мы пойдем медвежьими тропами”, и тут много побили невинных людей…”
Кто был прав, кто виноват в той лихой мясорубке далеких лет?
Отец Роман служит панихиду, переходя от могилы к могиле, читая имена на крестах…
‑ А природа какая здесь!
‑ Да, козы дикие, лоси, как-то медведь пришел, заночевал в церкви… Здесь снимался фильм “Вечный зов”.
Мы идем назад в село, и Иван Васильевич приглашает нас к себе. Улья. “Пчелы болеют”, ‑ жалуется он, но находит и вырезает рамку прекрасных сот со свежим медом. Стол в саду и деревенский хлеб, чай на травах, пироги от племянницы, подходят к нам наши сплавщики, и всех сажают за стол, достают еще одну рамку с медом…
Мы фотографируемся на память…
‑ Это был счастливый день нашей жизни, ‑ прощаются с нами они.
‑ И для нас тоже, ‑ говорим мы.
Директор библиотеки УЦДО ПСТБИ,
ИРИНА ЕНТАЛЬЦЕВА.